Община

Г. А. Никитина

ОБЩИНА/бускель. Под понятием сельская община/бускель имеется в виду исторически сложившаяся в крестьянстве форма совместного землепользования и самоуправления.

Удмуртский бускель, подобно мирским организациям крестьянства России, представлял собой сложный хозяйственный и общественный организм, оказывавший сильное влияние на весь уклад крестьянской жизни - от хозяйственной деятельности до семейно-бытовых отношений, являлся организацией, в которой происходило удовлетворение не только материальных, но и духовных потребностей общинников. Как социальное образование община на протяжении длительных исторических периодов обладала ярко выраженной функцией воспроизводства традиций, этнической культуры и играла большую роль в этностабилизирующих процессах.

Единицей территориальной организации общины являлся населенный пункт. Статистические материалы второй половины XIX в. свидетельствуют о том, что на территории Удмуртии большинство общин состояло из нескольких поселений, т. е. они были сложными. Эта специфика объясняется тем, что население каждой отдельной общины с течением времени увеличивалось, и окультуренная площадь вблизи деревни становилась тесной, не удовлетворяющей потребности всех общинников в земле. Дальнейшее расширение площади обрабатываемой земли приводило к дальноземелью, создавало неудобства в обработке, удобрении полос, поэтому отдельные группы крестьян выезжали на окраины разработанных земель и основывали «дочернее» селение, входившее в ту же общину.

Складыванию сложных общин в определенной мере способствовали и общинные традиции: крестьяне считали, что раз деревни в основном состоят из родственников, то родственные выселки не могут быть отделены от материнского поселения, что все члены общины имеют равные права на пользование общинными угодьями.

Сложные общины для правильного распределения общинных угодий периодически устраивали земельные переделы. Землю сначала делили на участки по качеству почвы, которые распределялись между деревнями, затем уже каждое селение самостоятельно производило раздел земли между своими общинниками. Иногда вместо общего передела община ограничивалась тем, что селения, имевшие «лишнюю» землю, т. е. больше, чем следовало по числу душ мужского пола, передавали ее другим селениям, у которых земли не хватало. В результате деревни вступали друг с другом в сложные отношения, но принцип деревенского «владения» оставался незыблемым, каждая деревня сохраняла «право» на  «свою»   землю.

Во второй половине XIX в. из-за социального расслоения в общинах,  малоземелья, ведущего к спорам и тяжбам между деревнями, сложные многодеревенские общины постепенно стали распадаться.

В более ранние исторические периоды (во второй половине XVII-XVIII вв.) у северных удмуртов существовали сложные общины (доли), которые одновременно являлись и административно-территориальными единицами. Все домохозяева, входившие в состав той или иной доли, периодически собирались на «мирской совет» для решения налоговых вопросов, выбора мирских должностных лиц, толмачей (переводчиков), ходоков по общественным делам и т. д.

У южных удмуртов общины входили в состав сотен, которые использовались Российским государством в качестве низшей административно-фискальной единицы. В сотнях ясачные земли были закреплены в наследственном владении крестьянских общин и находились под неукоснительным общинным контролем.

Для русского населения края единицей административно-территориального деления была волость. В 1797 г. проведением волостной реформы все старые административно-территориальные единицы были ликвидированы и введены единообразные для всей России волости. Волость второй половины XIX в. – это высшая административная единица местного крестьянского управления, в состав которой входили сельские общества, обычно принадлежавшие общему церковному приходу.

С первой половины XIX в. началось массовое проникновение русских внутрь компактных зон расселения удмуртских крестьян, что объяснялось естественным перераспределением населения между районами, ощущавшими земельную тесноту, и районами, где земли, пригодной для обработки, было еще достаточно. Русские селились как на «свободных», незанятых местах, так и в удмуртских селениях. К появлению «чужаков» в своих общинах удмурты относились отрицательно и нередко покидали обжитые места, образовывали новые поселения, чтобы избежать необходимости непосредственного контакта с русскими. Часто это приводило к тому, что этнический состав прежде удмуртских поселений полностью менялся, и память о прежнем населении сохранялась только в удмуртских наименованиях. Во второй половине XIX – начале XX вв. сокращение свободных земель привело к быстрому росту количества селений со смешанным населением. К тому же налоговая политика правительства вынуждала удмуртские общины принимать русских переселенцев на место выбывших тяглых дворов, что облегчало раскладку и уплату налогов. Переселенцы селились в удмуртских общинах в качестве половников и припущенников, арендовали земли у бедноты, пользовались наделами умерших. С 1871 г. самовольных переселенцев стали причислять к селениям, где они    проживали, даже без приемных приговоров сельских сходов. Кроме русских, в отдельных удмуртских общинах проживали татары, марийцы, башкиры (на юге), бесермяне, пермяки (на севере).

Соседское расселение представителей различных этнических групп в пределах общин способствовало расширению их взаимосвязей, усилению взаимодействия материальной и духовной культуры, что в целом имело прогрессивное значение для развития производительных сил края. В процессе взаимовлияния доминирующее значение принадлежало русскому народу в силу его более высокой степени экономического развития и социальной организации, но, несомненно, происходил также процесс обратного воздействия. С течением времени под влиянием общих хозяйственно-экономических и социально-бытовых явлений, складывавшихся в этнически неоднородных общинах, происходила переориентация в стереотипах группового опыта, которая была тем глубже, чем дольше представители различных народов жили бок о бок.

Внутренняя организация удмуртских общин продолжала сохранять некоторое своеобразие (частые сроки переделов земли, жесткая общинная регламентация сельскохозяйственных работ, подчинение авторитету сельского схода и т. д.). Из-за некоторого отставания в социально-экономическом развитии удмурты проявляли большую приверженность общинным порядкам. Казанский этнограф И. Н. Смирнов писал, что удмурт «весь в семье и общине и почти не имеет личной инициативы».

Структура общественного управления удмуртских общин включала в себя сельский сход и выборный крестьянский аппарат в составе сельского старосты, сборщика податей, сотских и десятских, смотрителей хлебозапасных амбаров, пожарного старосты и др. Сельский сход в удмуртской общине назывался кенеш. На нем обсуждались самые различные вопросы: поземельные и хозяйственные, благотворительные и страховые, податные, административно-управленческие, воспитательные и судебно-полицейские, культурно-бытовые и религиозные. Вовлечение крестьянского населения в орбиту капитализма вызвало появление качественно новых вопросов, обсуждавшихся на сходе: о введении многополья, сдаче в аренду общественных (или паевых) мельниц, маслобоек, крупорушек, необходимости обучения детей грамоте, об отведении площадей под базары, ярмарки и т. д.
 
Текущее, повседневное управление общиной проводилось преимущественно через поселенные сходы, а общий сход (всей общины или сельского общества) собирался главным образом для решения административно-фискальных дел.

Вопросы на сходе решались на основании норм обычного права, по сложившемуся обычаю/сям. Решения носили обязательный характер и должны были выполняться всеми общинниками.

На сход созывались домохозяева общины, владевшие земельным наделом, безземельные общинники на сход приглашались не всегда и при обсуждении поземельных вопросов не имели никакого голоса. Присутствие женщин на сходах было редким, они допускались на собрания, если просили о собственном деле, например, о наследстве, или заменяли домохозяина в его отсутствие. Новый член общества получал право голоса, если «садился на полосу», т. е. получал земельный надел и становился домохозяином.

Общественное самоуправление опиралось на дисциплинированность общинников. Домохозяева, уходившие на заработки за пределы общины, были обязаны оставлять вместо себя взрослого сына, зятя, брата, иногда – жену, соседа, которые бы заменили его на сходе. О замене непременно следовало доложить старосте/тӧро, гурт йыр (букв. – деревенский голова).

Порядок рассмотрения вопросов на сходе зависел от степени их важности и заинтересованности общинников. Решение схода принималось большинством голосов и входило в силу, если за него проголосовало не менее 2/3 домохозяев. Собрание заканчивалось вынесением письменного решения общинной сходки – мирского приговора. Приговоры поселенных сходов имели силу только на территории конкретной деревни. В некоторых общинах письменные приговоры составлялись только в тех случаях, когда их следовало представить в вышестоящую инстанцию.

Наиболее активно мирская жизнь проходила между ноябрем и апрелем, а в июле – октябре, в период интенсивных полевых работ, сходы собирались только в неотложных случаях.

В сельском быту особое место занимали пожилые общинники, умудренные опытом жизни. Их производственный авторитет и социальная значимость объяснялись традиционным укладом деревенской жизни, большой ролью обычая в миру. В период капитализма значение «совета стариков» как неформального общинного органа значительно понизилось: роль стариков отходила на задний план, весомым становился голос материально и хозяйственно состоятельных общинников. На сходах участились случаи принятия решений, не получавших поддержки со стороны рядовых крестьян-домохозяев. Кенеш становился ареной борьбы двух противоборствующих начал: общинного и частнособственнического.

Исполнение мирских приговоров возлагалось на всех членов общины, но в первую очередь за претворение их в жизнь отвечал выборный аппарат общественного управления во главе со старостой. Староста избирался сроком на три года на сходе домохозяев сельского общества. Эту должность, как правило, занимали зажиточные домохозяева, крестьяне-бедняки почти никогда не выбирались: имел место негласный имущественный ценз. 

Староста был главным организатором созыва схода, он утверждал повестку дня, разбирал крестьянские прошения, вершил полюбовное примирение, участвовал в мирском суде, следил за состоянием дорог, полевых изгородей. Самой главной его обязанностью являлся контроль над поступлением мирской казны.

За исправный сбор государственных поборов отвечал сборщик податей/выт октӥсь, избиравшийся на один год. Из всего состава сельского управления только староста и сборщик податей получали денежное вознаграждение, размер которого определялся сельским сходом.

За соблюдение порядка в общинах отвечали десятские и сотские/десятник, сотник. Они осуществляли полицейский надзор в деревнях, ловили беглых людей, воров и разбойников, искореняли «колдовство» и т. п.

За исправностью пожарных инструментов в общине следил пожарный староста, сохранностью леса в податном лесном участке – лесной сторож, поступлением хлебных взносов в общественные амбары – смотритель хлебозапасных амбаров. Мельников, пастухов, церковных сторожей обычно нанимали за плату (своих  односельчан или посторонних людей).

Сельский сход, мирские должностные лица, формальные и неформальные лидеры общины являлись выразителями общественного мнения, блюстителями обычно-правовых основ общинной жизни и в стабилизирующих процессах жизни удмуртского этноса играли немаловажную роль.

Удмуртская  община,   как   и  любая  другая,   представляла  собой чрезвычайно сложное образование. В ее недрах существовали родственные или межсемейные неродственные объединения, выходящие за пределы семьи, возрастные, половозрастные и др. объединения. Семейно-родственную структуру общины составляли малые нуклеарные и большие неразделенные семьи. Среди больших семей встречались иногда «гигантские» по численности, как, например, семья С. Тимофеева из с. Сосновка Сарапульского уезда, состоявшая из 71 человека и включавшая 19 брачных пар.

Г. Е. Верещагин писал, что разделившиеся родственники по обычаю селились в близком соседстве друг с другом, составляя как бы отдельное от подобных же им соседей общество, т. е. патронимию. Внешним признаком таких групп родственных семей являлись патронимические названия (у северных удмуртов – бече, центральных – иськавын, южных – бӧляк) и сохранение отдельных улиц и концов в поселении (пал). Нередки были случаи, когда  родственные семьи выселялись в отдельные починки и создавали поселения, совпадавшие с патронимией.

Для патронимических группировок было свойственно родственное самосознание и тяготение, выражавшееся в различной форме, вплоть до практикуемой хозяйственной взаимопомощи. По мере разрастания и сегментации семей непосредственные связи сородичей становились все более  слабыми, но формы религиозно-культовых и семейно-обрядовых связей по-прежнему сохранялись и проступали даже более отчетливо.

Хозяйственная деятельность удмуртской общины осуществлялась на основе общинного землепользования, т. е. право собственности принадлежало не отдельной крестьянской семье, а всей общине. Она распределяла землю между общинниками  руководствуясь принципом уравнительного землепользования, которое достигалось путем проведения переделов земли. Переделы могли быть частными (в разверстку поступала лишь часть общинной земли, переделяемой между небольшим числом домохозяев) и коренными, общими (в передел поступала вся общинная земля, а в разверстке участвовали все домохозяева). Раздел уравненных участков проводился обычно по жребию. Переделы были неизбежно связаны с чересполосицей, так как наделы отдельных домохозяев оказывались на нескольких участках, а также дальнеполосицей, когда земля зачастую находилась в нескольких верстах от места жительства.

Переделам подвергались пахотные земли, сенокосы, а в общинах, испытывавших недостаток лесных угодий, переделялись и лесные участки. Усадебные места по своему положению приближались к частному владению и переделам не подвергались. В некоторых общинах из передельного фонда исключались удобренные полосы. Как писал Г. Е. Верещагин, удобренными полосами дорожил каждый член общины, так как 5-10 истощенных, не удобренных полос не давали столько зерна, сколько одна плодородная.

В пореформенный период переделы продолжали оставаться наиболее рациональным средством уравнения земли и мерой борьбы против   частнособственнических устремлений зажиточных, со   стороны которых ярко проявлялось стремление закрепить за собой ранее выделенные земельные наделы, особенно в плодородных местах. Желая упрочить свое экономическое положение, верхушечные слои деревни оставляли за своими хозяйствами удобренные полосы, ближние и удобные земли, меняли условия и ход жеребьевок, нарушали традиционные принципы переделов, т. е. всячески старались ослабить действие поземельно-распределительной  функции  общины.  

В пореформенный период во многих общинах наблюдался отказ от переделов по старым единицам (ревизским душам), в противовес этому появилось наделение землей по наличным душам мужского пола, по работникам, едокам и дворам, больше отвечающим реальной обстановке в деревне. При переделах на наличные души в некоторых общинах землей наделялись все лица мужского пола, в других – начиная с 11-летних, в третьих – в возрасте 15-59 лет. Появилась практика наделения землей солдаток и вдов, обремененных большим семейством, прибавка на женские души того или иного возраста. В каждом конкретном случае общины исходили из сложившихся обстоятельств (количества населения, размеров общих угодий, наличия фонда свободных земель), но всегда брали во внимание фискальные интересы и платежеспособность крестьянских дворов.

Основной сутью поземельного вопроса в конце XIX в. становится борьба между общинной и частновладельческой тенденциями, идет процесс социального передела надельной земли, медленной, но неуклонной концентрации ее в руках зажиточной верхушки. Но поскольку социальная дифференциация в пореформенной удмуртской деревне не достигла той глубины и остроты, которая была характерна, например, для русской деревни, в ней продолжала действовать сложившаяся производственная традиция, основным регулятором и транслятором которой оставалась трехпольная уравнительно-передельная община. В исторической перспективе, конечно, уравнительные переделы уже не могли спасти общину от начавшегося разложения и социального расслоения.

Важное значение в жизни сельской общины имела хозяйственная взаимопомощь крестьянских семей. Обычай общинной взаимопомощи, аналогичный русским помочам, в удмуртской деревне назывался веме. Основу этого обычая составлял совместный неоплачиваемый труд крестьян для аккордного завершения какого-либо дела у отдельных хозяев.

С помощью веме выполнялись жатва, сенокос, вывозка навоза, возка дров, строительство дома, битье глиняных печей; формой коллективной взаимопомощи являлись и девичьи «супрядки». Обычно помочи при жатве, сенокосе, вывозке навоза и дров длились один день. Иногда на веме приезжали родственники из других деревень. В таких случаях их угощали лучше, так как они считались не  только  помочанами,   но  и  гостями.

Помочи играли существенную хозяйственную и нравственную роль как одна из форм коллективных работ, где вырабатывались, закреплялись и передавались производственные приемы и навыки, эмпирические знания и наблюдения. Общественное мнение на помочах выделяло лиц, наиболее успешно владевших тем или иным приемом, осуждало и высмеивало неловкость, небрежность или неприемлемые новшества.

Общинник был вправе отказаться от участия в помочи, но фактически это не делалось, так как принудительный севооборот, жесткая регламентация начала полевых работ в ряде случаев сковывали инициативу общинников, заставляли их считаться с хозяйственным циклом соседей и, когда необходимо, прибегать к их помощи или оказывать самому таковую. Обязательность помочей глубоко осознавалась крестьянами и в нравственном плане. Не следует забывать также о    том, что если помочи организовывал богатый односельчанин, крестьяне, заинтересованные в его поддержке, не могли отказаться от приглашения уже в силу некоторой экономической зависимости. Если же помочи устраивал бедняк, то общественное мнение общины решительно осуждало отказавшегося принять участие в них.

Первоначально веме, возможно, был только помощью в работе, однако постепенно установилась практика угощения за эту работу едой, пивом или кумышкой. Во второй половине XIX – начале XX вв. безвозмездная (без непременного угощения) помощь  наблюдалась только в случаях, когда для того или другого общинника складывались особенно неблагоприятные обстоятельства  – пожар, болезнь, сиротство, падеж скота и т. п. Участие в помочах в таких случаях, по крестьянским этическим нормам, считалось безусловно обязательным.

Таким образом, веме был формой общинной помощи трудом, оказываемой по просьбе или извещению кого-либо из членов соседской общины. Ее оказывали всем нуждающимся в ней и входившим в общину. Это была помощь, в которой мог нуждаться как богатый, так и бедный, форма взаимопомощи, которая представляла собой одновременно и привилегию, и обязанность. С развитием товарно-денежных отношений веме все чаще использовался зажиточной частью общины, нежели основной массой крестьян-общинников. Как правило, от маломощных хозяйств на веме шли сам хозяин, жена или взрослые дети, тогда как от состоятельных дворов являлся кто-нибудь из батраков. Между тем богатые хозяйства нуждались в значительно большем числе помощников, чем мелкие, ибо у крупных владельцев и земли, и построек, и скота было больше. Экономически же проведение веме для зажиточного хозяина было выгодным, так как стоимость угощения никогда не превышала стоимости полученной помощи.

Под непосредственным контролем общины находилась ее низшая хозяйственная единица, первичная социальная ячейка – семья. В тесном взаимодействии с общиной семья реализовывала аккумуляцию и межпоколенную трансляцию этнической специфики и традиций, выполняла важную функцию производства и воспроизводства членов общины. В силу названных причин община стремилась контролировать и регулировать почти все стороны семейно-бытового распорядка и хозяйственной деятельности крестьянских дворов. Пристальное внимание мира привлекала хозяйственная деятельность крестьянских семей, так как именно их имущественная состоятельность и трудовые ресурсы являлись своего рода гарантией хозяйственных интересов общины. Общине важно было, чтобы ее члены не опускались ниже того уровня, за которым они потеряли бы свою значимость как налогоплательщики и превратились в «обузу» для самого сельского общества. С этой целью каждому новому хозяйству выделялась надельная земля, усадебное место, проверялось экономическое состояние семьи (наличие достаточного количества рабочих рук, орудий труда и т. п.). В необходимых случаях община подвергала жесткой регламентации и строгому контролю действия глав семейств, запрещая им, например, ликвидировать хозяйство и выезжать за пределы общины, отлучаться на посторонние заработки, продавать постройки, скот и навоз в другие селения.

Когда функционирование крестьянского двора как хозяйственной единицы оказывалось под угрозой, община в силу фискальных интересов, а также соседских и родственных связей, приходила ей на помощь; при этом необходимость оказания помощи в первую очередь ложилась на близких родственников и только потом – на общину в целом. С усилением социальной дифференциации помощь односельчанам часто превращалась в прикрытую родственными или соседскими связями эксплуатацию имущими крестьянами несостоятельных общинников.

Община держала под постоянным контролем деятельность главы семьи/кузё, взаимоотношения супругов, родителей и детей, не допускала проявления общественной активности женщин и молодежи, следила за наследованием крестьянского имущества, опекунством, призрением престарелых и нетрудоспособных членов общины, выполнением ритуалов семейной обрядности. Мир выступал как хранитель нравственных принципов, вел борьбу с мотовством, праздностью, воровством, пьянством, в его компетенции находился вопрос о высылке в Сибирь, и при необходимости он прибегал к этой мере наказания.

Среди многообразных дел, контролируемых общиной, важное место занимали семейные разделы. Среди удмуртов семейные разделы даже в период капитализма не приняли массового характера, но тем не менее имели место, и община, самым непосредственным образом заинтересованная в сохранении больших семей как более надежных тяглых и податных единиц, стремилась их как-то ограничить и держала под своим контролем.

Общественно-экономическая обстановка второй половины XIX в. в определенной мере ослабляла влияние общины на семейный быт крестьян, подменяла родственную и соседскую солидарность требованиями по обеспечению тяглоспособности общины в целом, но все же устои деревенской патриархальности даже в условиях капитализма разрушались очень медленно.

Регулирующая роль мирской организации четко прослеживалась и в действиях крестьянского суда, в охране внутридеревенского правопорядка. Разбирательство судебных дел происходило на сельском сходе. Обычай разрешал каждому свободно высказывать свое мнение по поводу дела, но самыми авторитетными считались суждения стариков, так называемого «суда стариков» – одного из неформальных общинных органов.

По реформе П. Д.  Киселева (1839 г.), сельские общины могли рассматривать дела по искам до 5 рублей серебром включительно и имели право наказывать «за проступки» до 20 ударов розгами, но на практике общинный суд распространялся на гораздо больший круг гражданских и уголовных дел.

В качестве доказательств и улик на суде выдвигались признание обвиняемого, поличное и показания свидетелей. В роли свидетеля мог выступить любой    общинник; особым доверием пользовались показания тех свидетелей, которые не состояли с лицами, заинтересованными в деле, ни в родстве, ни в дружбе. При выборе свидетелей предпочтение всегда оказывалось хозяевам, известным порядочным поведением. Поличному в общинном расследовании придавалось особое значение; добывали его посредством обыска, который проводил староста с понятыми, а иногда и вся сходка. Обыскивали только те дома, на которые падало подозрение. Еще в начале XX в. обвиняемого на суд сельского схода часто представляли с поличным, подвешенным на шею или плечи, а иногда еще до начала схода подвергали публичному посрамлению: со связанными руками и с подвешенной украденной вещью водили по деревне в сопровождении толпы.

Наряду со следствием на рациональной основе, в ходу у сельского схода были и приемы, обращенные к сверхъестественным силам: ворожба, гадание, испытание хлебом, землей (например, заставляли обвиняемого съесть кусок хлеба с ножа, перешагнуть межу с горстью земли на голове, разрубить топором высушенную медвежью голову и т. д.).

Меры наказания находились в прямой зависимости от степени преступления. Наиболее часто виновные подвергались денежному штрафу, наказанию розгами, заключению в «кутузку», высылке в Сибирь или изгнанию из деревни, отлучению от общественных молений. Старики 60 и более лет, должностные лица, крестьяне, пользующиеся уважением, солдаты, вернувшиеся со службы, если они прослужили там без взысканий и штрафов, от наказания розгами освобождались. Их обычно заставляли покупать водку, которая распивалась миром. Довольно распространенным видом наказания, особенно характерным для периода капитализма, был денежный штраф в пользу мирской казны или пострадавшего. К штрафу приговаривали за неосторожное обращение с огнем, за пьянство, кражу деревьев в заповедных общественных местах. Одной из форм общественного наказания была расправа (самосуд) членов общины с провинившимся, осуществлявшаяся без ведома официальных властей. Нередки были случаи, когда самосуд заканчивался убийством.

При   разбирательстве   исков   по   личным   обидам,   по   потраве, мелочной   краже   суд стремился закончить  дело примирением, присуждая известное удовлетворение деньгами в пользу обиженного. Если одна из судившихся сторон не соглашалась с решением общинного суда, она могла обратиться в волостной суд, но подобные случаи были сравнительно редки, так как, не зная закона, не понимая русского   языка, удмурт не мог защитить свое дело и не решался обратиться в суд. В немалой степени это объяснялось и укоренившимся в каждом крестьянине убеждением, что    «против целого общества идти нельзя».

Община удмуртов была не только хозяйственным и социальным организмом, она представляла собой и религиозную общину, субъект аграрных культов. Устойчивый трудовой ритм, определенный циклом сельскохозяйственных работ, был закреплен длительной традицией, находил идеологическое обоснование в крестьянском мировоззрении.

Распорядительным органом в религиозных делах являлся деревенский сход. На нем  назначалось время моления, определялось, каким богам и какие следует принести жертвы, здесь же по жребию выбирались жрецы и другие действующие лица моления. Служители аграрных культов избирались, как правило, только на время одного моления.  Один из миссионеров Сарапульского уезда писал, что жрецами при языческих молениях служат сами инородцы по выбору и очереди, после которых тотчас оканчивают свое жречество. Если не каждый домохозяин из инородцев, то большинство из них бывает жрецами.

Сельский сход определял количество и вид жертвенных животных, после чего вычислял необходимую для их покупки сумму денег, которая раскладывалась на членов общины. Сбором денег занимались десятники или особые выборные; деньги шли исключительно на религиозные нужды. Их употребляли на покрытие расходов по ремонту ритуального святилища/куала, на покупку необходимых предметов и жертвенных животных.

Главными авторитетами в религиозно-нравственной и обрядовой традиции были старики: они следили за правильным поведением при начале основных этапов сельскохозяйственных работ, соблюдением правил и запретов на молениях, охраной мест проведения общественных молений.

Отдельные элементы аграрных культов могли выполняться различными внутриобщинными группами – семьями, патронимиями, объединениями по полу или возрасту. Так, весенний праздник сохи/геры поттон, акаяшка проходил в тесном переплетении общинного и семейного начал; забота о будущем урожае проявлялась как со стороны общины в целом, так и каждой крестьянской семьи. В молениях осеннего цикла, когда нужно было благодарить богов за урожай, семейное начало выступало более четко, ряд же благодарственных жертвоприношений/йыбырскон проводился исключительно силами семейных коллективов. В целом, в период капитализма в связи с большим обособлением семейно-родственных коллективов семейное начало в земледельческой обрядности, по-видимому, несколько увеличилось, но тем не менее продолжало действовать в рамках общины, на ее глазах, подчинялось определенной последовательности и неформальному контролю мира.

Таким образом, соседская община удмуртов периода капитализма представляла собой живой социальный организм, характеризовавшийся многообразием функций, охватывавших по существу все стороны жизни и деятельности удмуртских крестьян, являлась той системой, через которую человек включался в окружающую его социальную среду. При этом община-бускель не выходила за типические рамки социально-экономического бытия соседской общины земледельцев и, подобно многим крестьянским социальным организмам народов России, переживала процесс трансформации и постепенного разложения под воздействием капитализма. В сложной социально-экономической обстановке второй половины XIX – начала XX в. община не ставила перед собой каких-либо новых общественных задач, она только боролась за свое существование, проявляя при этом в повседневной практике гибкость и приспособляемость к социальной динамике рассматриваемого периода. Говорить о том, что община удмуртов во второй половине XIX в. разложилась, не приходится. Это было лишь самое начало длительного процесса. Удмуртский бускель продолжал сохранять многие свои традиционные институты (кенеш, веме, общинный суд, аграрные моления и празднества и т. д.), что в значительной степени объяснялось некоторым отставанием в социальной эволюции удмуртского общества, слабой дифференциацией крестьянства. Удмурты были более привержены общинным порядкам и потому, что сопротивление национальному гнету, сохранение традиционных обычаев и порядков могло быть более или менее обеспечено только в территориально сплоченном социальном и хозяйственном организме.

Цементирующим средством традиционных институтов удмуртской общины были и родственные связи, которые и в пореформенный период продолжали еще широко охватывать удмуртское крестьянство. Все это придавало локально-историческую специфику и своеобразие удмуртскому бускелю.

Развитие капитализма и столыпинская аграрная реформа не успели разрушить крестьянскую общину. Октябрьская революция, освободив ее от феодально-крепостнических пут, создала условия для демократизации общинной жизни. Вместе с тем передача части функций вновь созданным органам несколько изменила ее   роль, хотя все общественно значимые дела по-прежнему обсуждались на кенеше. Его авторитет был настолько прочен, что официальные представители, прибывшие в деревню, непременно обращались к нему, объясняя полномочия и задачи, а кенеш выносил соответствующее решение.

Вместо упраздненных сельских властей (старосты, сотских, десятских) создавались сельские комитеты или советы, которые воспринимались крестьянами в первую очередь как органы самоуправления (мирские организации) и лишь в меньшей степени  – как органы государственной власти. Чаще всего советы избирались на сходах прямым и открытым голосованием. На сход приглашалось все взрослое население, в том числе и женщины. Однако слабость советов (они первоначально не имели даже собственного бюджета), с одной стороны, и традиционность, нерасчлененность поземельных, хозяйственных и социально-политических отношений, еще присущая деревне того периода, с другой, приводили к тому, что реальное руководство жизнью общины по-прежнему осуществлялось сельским сходом.

По мере развертывания социалистических преобразований в деревне обострялась борьба между различными ее слоями. Сельский сход также становился ареной острой борьбы. Кулацкие элементы прилагали все усилия, чтобы использовать силу и авторитет кенеша для защиты своих интересов; партийные и советские органы использовали кенеш для политической пропаганды среди населения, для осуществления революционных, экономических, культурных и др. мероприятий, но делали это скорее стихийно, без учета особенностей удмуртской деревни. До 1930 г. в партийных организациях республики даже не ставился вопрос о специфических особенностях удмуртской деревни и их учете в проводимых мероприятиях.

В   1928   г.   согласно  нормам  обычного   права  крестьянами  трех деревень Советской волости Ижевского уезда была произведена порка нескольких общинников и представителей власти за неисправность полевых изгородей.    Событие, получившее название «Лудорвайское дело», стало известно во всей   стране, и было расценено как проявление ожесточенной классовой борьбы в  деревне. Решением суда несколько крестьян, хотя вина их по сути и не была  доказана, были приговорены к различным срокам тюремного заключения. Их действия были классифицированы как запугивание бедняцко-середняцкой части населения с целью срыва готовившегося передела земли (его здесь не было 49 лет), препятствования созданию колхоза.

События в Лудорвае, а также неудовлетворительное проведение в Удмуртии посевной кампании, хлебозаготовок 1928 г. послужили поводом для проверки ЦК  ВКП(б) деятельности Удмуртской партийной организации. По ее итогам было принято Постановление "О работе и состоянии Вотской парторганизации" (1930 г.). В нем кенеш переходного от капитализма к социализму периода определялся как кулацкий орган, мешающий социалистическому строительству в удмуртской деревне. Удмуртскому обкому партии предлагалось вести борьбу с кенешем вплоть до его окончательной ликвидации. В 1931г. были приняты тезисы Удмуртского обкома ВКПб) «О борьбе с кулацким кенешем», после чего в административном порядке начался его разгром. На «контрреволюционную» деятельность кенеша были свалены ошибки в колхозном строительстве, невыполнение ряда хозяйственных планов 1930 г. С этого времени и вплоть до 60-х гг. кенеш в решениях местных партийных, советских органов, на страницах газет, в исторической литературе оценивался и освещался однозначно как орган кулачества, орудие сопротивления советской власти и коллективизации. Как кулацкий орган стал характеризоваться и дореволюционный кенеш.

Между тем документы 20-30-х гг. ясно свидетельствуют, что удмуртский кенеш так же, как и сельский сход русских крестьян, был лишь ареной, на которой происходила классовая борьба: в зависимости от конкретных условий он мог поддержать или политику советской власти, или зажиточной прослойки деревни. Кенеш как традиционный бытовой институт крестьянской жизни лишь отражал сложившуюся обстановку.

«Лудорвайское дело» стало возможным лишь потому, что в деревне не было сколько-нибудь серьезной ни социальной, ни психологической, ни материальной подготовки предпосылок к массовому обобществлению крестьянских дворов. Сказались недостатки в организационно-массовой и культурно-просветительной работе среди крестьян, слабость местных партийных и советских органов, неуверенность, вызванная в основной массе крестьян ломкой вековых устоев и традиций, а также недовольство размерами сельскохозяйственного налога, ростом объема государственных заготовок, принимавших обязательный характер, и т. д.

В условиях складывавшегося сталинского культа «Лудорвайскому делу» ��ыла дана громкая огласка и под него подведена политическая платформа с целью обоснования форсированных темпов сплошной коллективизации, развертывания наступления на кулачество как класс, замены всяких демократических начал в деревне администрированием и волевым директивным руководством.

С завершением коллективизации община как социальный организм и общественно-политический институт сошла с исторической арены, но ее традиции в хозяйственной и бытовой жизни сельского населения прослеживаются до сих пор. Существенную роль продолжает играть обычай крестьянской взаимопомощи (во время посадки картофеля, возведения дома и других хозяйственных построек и т. д.), хотя круг участников обычно ограничивается родственниками и близкими друзьями, соседями. Традиции коллективизма и взаимопомощи находят проявление в обрядах семейно-бытового характера, в проведении общедеревенских праздников, в оказании помощи односельчанам, попавшим в экстремальную ситуацию (пожар, тяжелая болезнь и т. д.); остается регулирующая роль общественного мнения в соблюдении норм морали.
 
Возрождение авторитета сельского схода, роли деревенского самоуправления заслуживает всяческого одобрения. Благоустройство села, обеспечение каждой семьи хорошим домом, развитие личных подсобных хозяйств, повышение культуры, борьба с пьянством и другими антиобщественными явлениями – вот немногие из вопросов, которые могут быть успешно решены миром.