Обычное право

Г. А. Никитина

Обычное право/сям как совокупность неписаных норм и правил поведения, регулировавших жизнь традиционного удмуртского общества, играло большую роль в его нормативно-стабильном функционировании.

В сферу действия обычного права попадали традиционные области жизнедеятельности  крестьянского мира – землевладение и землепользование, семейное право (заключение брака, разводы, усыновление), наследование, право опеки, прижизненный раздел собственности, некоторые гражданские правонарушения, обязательства (традиционные договоры о мене, найме на работу). Для судебного разбирательства существовало несколько форм несанкционированных законом общинных судов. Самый простой из них был суд сельского старосты как лица официального. Он решал вопросы о мелких земельных исках и спорах, выступал инициатором принятия определенных санкций к неплательщикам налогов, недоимщикам, к уклоняющимся от отбывания натуральных повинностей, иногда в единоличном порядке разрешал семейные споры и т. д. Также практиковался суд старосты со стариками. Судя по всему, суд стариков следует считать выражением влияния на общественное мнение старейших членов общины как людей наиболее авторитетных, опытных и лучше знавших обычаи. Пореформенные письменные источники не содержат достаточных сведений о большой значимости и роли института «суда стариков» в общине, по-видимому, вместе с постепенным изменением социально-экономического облика удмуртской деревни, ее внутренней дифференциацией на группировки по имущественному признаку влияние стариков снижалось, авторитет их падал. Но все-таки полевые этнографические материалы и сведения дореволюционных авторов позволяют говорить о суде стариков в удмуртской общине второй половины XIX в. как о реальном явлении. Основной круг вопросов, решаемых ими, составляли  религиозные, морально-этические, некоторые семейно-бытовые дела. Таким  образом, суд стариков представлял собой своеобразную цензуру нравов.

Гораздо чаще функции суда в общине исполнял сельский сход, который общинниками воспринимался как беспристрастный и справедливый (хотя перенесение многих видов тяжб в волостной суд уже не было редкостью), и к нему они обращались при всех житейских проблемах, спорах, недоразумениях.

По реформе П. Д. Киселева (1838 г.), крестьянские суды могли рассматривать дела по искам до 5 руб. серебром включительно и имели право наказывать «за  проступки» до 20 ударов розгами. Составителями «Общего положения» (1861 г.) в Киселевские судебные уставы были внесены поправки, в том числе точно регламентированы размеры налагаемых наказаний: принудительные работы до 6 дней, штраф до 3 руб., арест до 7 дней и телесное наказание до 20 ударов. При этом первой санкционированной сословной судебной инстанцией для крестьян признавался волостной суд, которому было предоставлено право принимать решения на основании местных обычаев и правил, принятых в крестьянском быту. Юридические функции самой сельской общины ограничивались в основном решением фискальных и полицейских задач, разбором мелких гражданских исков и правом приговаривать крестьян к наказаниям по некоторым проступкам, но на практике общинный суд распространялся на гораздо больший круг гражданских и уголовных дел.

На суд собирались в доме десятника, старосты, в пожарном балагане или в мирской избе, летом - иногда прямо на улице. В зависимости от важности расследуемого дела на суде могли присутствовать или все желающие, вплоть до женщин и детей (особенно если они выступали в качестве свидетелей), или только домохозяева. Если разбирательство касалось интересов только отдельных общинников, на суд могли явиться даже не все главы.

В качестве доказательств и улик на суде выдвигались признание обвиняемого, поличное и показания свидетелей. В роли свидетеля мог выступить любой    общинник; особым доверием пользовались показания тех свидетелей, которые не состояли с лицами, заинтересованными в деле, ни в родстве, ни в дружбе. При выборе свидетелей предпочтение всегда оказывалось хозяевам, известным порядочным поведением. Поличному в общинном расследовании придавалось особое значение; добывали его посредством обыска, который проводил староста с понятыми, а иногда и вся сходка. Обыскивали только те дома, на которые падало подозрение. Еще в начале XX в. обвиняемого на суд сельского схода часто представляли с поличным, подвешенным на шею или плечи, а иногда еще до начала схода подвергали публичному посрамлению: со связанными руками и с подвешенной украденной вещью водили по деревне в сопровождении толпы.

Наряду со следствием на рациональной основе, в ходу у сельского схода были и приемы, обращенные к сверхъестественным силам: ворожбе, гаданию, испытанию хлебом, землей (например, заставляли обвиняемого съесть кусок хлеба с ножа, перешагнуть межу с горстью земли на голове, разрубить топором высушенную медвежью голову и т. д.). Прибегая  к испытаниям хлебом и землей, удмуртские земледельцы рассчитывали на то, что по отношению к этим святыням едва ли кто осмелится солгать, слукавить или схитрить. Что касается медведя, фольклорные материалы представляют достаточно сведений о почтительном отношении к нему: его считали хозяином леса, обращались уважительно и только в иносказательной форме (например, лусьтро/мохнатый), всегда просили прощения, когда убивали, что говорит о былом культе медведя у удмуртов.

В целях выявления вора в некоторых общинах знахари проводили обряд кион сӧн сутон/сжигание волчьих жил: в доме, где случилась пропажа, в присутствии всех односельчан на сковороде сжигали волчьи жилы с льняным семенем и произносили заклятье, считая, что после этого вор лишится покоя.

Сохранялось, по-видимому, и практика решения неясных случаев при помощи «суда божия», когда обвиняемые клялись в невиновности под страхом «божьего наказания»: Разрази меня Бог!/Инмар мед ӵашъёз!, Провалиться мне сквозь землю/Му пыр мед вияло. Обычно этим способом пытались уладить конфликты между родственниками или близкими соседями. На семейном суде весьма действенным средством считалось проклятие родителей по отношению к неблагодарным детям, отказывавшим им во внимании, благодарности, одним словом – «в спокойной, обеспеченной старости».

Меры наказания находились в прямой зависимости от характера преступления. Чаще всего виновные подвергались денежному штрафу, наказанию розгами, заключению в «кутузку», высылке в Сибирь или изгнанию из деревни, отлучению от общественных молений. Старики 60 и более лет, должностные лица, крестьяне, пользующиеся уважением, солдаты, прослужившие без взысканий и штрафов, от наказания розгами освобождались. Их обычно заставляли покупать водку, которая распивалась миром.

Довольно распространенным видом наказания, особенно характерным для периода капитализма, был денежный штраф в пользу мирской казны или пострадавшего. К штрафу приговаривали за неосторожное обращение с огнем, за пьянство, кражу деревьев в заповедных общественных местах.

Самобытной формой крестьянского суда была расправа, или самосуд. К нему прибегали, если считали, что власть затягивает дело, проявляет снисходительность к нарушителям общинных порядков; когда ловили преступника с поличным; иногда по тайному решению подвергнуть наказанию явного нарушителя, против которого отсутствуют формальные доказательства; при неисправном выполнении общинных обязанностей. Полевые материалы позволяют сделать вывод, что воровство, кражи    (особенно лошадей), наряду с убийством, нанесением серьезных телесных повреждений, распространением порочащих сведений и грубыми оскорблениями, считались наиболее тяжкими преступлениями и карались самым жестоким образом.  Нередки были случаи, когда самосуд заканчивался убийством.

Воров подвергали не только физической расправе, но и унизительному моральному наказанию, заставляя с украденной вещью, в сопровождении толпы, подходить к каждому дому и говорить: «Купите у меня овчину, я овцу зарезал» или «Не нужно ли молока, я корову подоил», «Приходите ко мне есть мясо, я барана зарезал» и т. д. По полевым данным, расправе подвергались не только мужчины, но и женщины. Их обычно привязывали к столбу рядом с пожарным балаганом и оставляли в таком положении на день, сутки.

Случаи самосудов позорным пятном ложились не только на виновного, но и на всю его семью, вплоть до того, что порой приходилось покидать родную деревню. В узком мире небольшой общины, где человек рождался и умирал, сохранению безупречного имени, чести семьи придавалось  большое значение. Может быть,  именно поэтому эти суровые (хотя и не очень частые) меры наказания надолго оставались в памяти людей.

Специфическим вариантом крестьянских судебных заключений являлось признание вины обеих сторон по формулировке «грех пополам». Если одна из судившихся сторон не соглашалась с решением общинного суда, она могла обратиться в волостной суд, но подобные случаи были сравнительно редки: останавливало незнание законов, русского языка. В немалой степени это объяснялось и укоренившимся в каждом крестьянине убеждением, что «против целого общества идти нельзя».

К числу важнейших вопросов, систематически обсуждаемых на крестьянских сходах, относились поземельные тяжбы между общинниками, селениями или общинами. В поземельных спорах крестьяне очень активно отстаивали свои  интересы; если не удавалось добиться удовлетворительного решения на сходе, обращались с ходатайством в волостной суд, к земскому начальнику, в уездное по крестьянским делам присутствие.

При решении земельных споров общинники всегда брали во внимание так называемое  «право давности» пользования тем или иным участком земли, а также принцип вознаграждения за вложенный труд (пусть даже на спорном наделе земли или сенокосе). Судебные тяжбы часто вспыхивали из-за потрав посевов, самовольных вырубок на лесных делянках.

Огромное количество разнообразных судебных дел приходилось разбирать в связи с семейными спорами по разделу, наследованию, назначению опекунов, ссорам, дракам и т. п. При этом в обычно-правовых нормах, касающихся вопросов регулирования семейных отношений, наиболее ярко отражена защита патриархальных устоев деревни: подчинение женщины мужчине, детей родителям, младших старшим.

Регулирование семейной жизни осуществлялось как прямым, так и опосредованным способом. Прямой контроль выполнялся самой общиной и по ее поручениям — выборными лицами, соседями, родственниками, а опосредованная деятельность общины проявлялась в выработанных ею обычаях и традициях, которые руководили сознанием и поступками отдельных людей.

Особо пристальное внимание община уделяла хозяйственной деятельности семей: имущественная состоятельность семей, их трудовые ресурсы являлись своего рода гарантией хозяйственных интересов общины. Чтобы обеспечить хозяйственную деятельность двора и существование семьи, каждому новому хозяйству выделялась надельная земля, усадьба для строящегося дома, проверялось экономическое состояние семьи, наличие достаточного количества рабочих рук и орудий труда для ведения хозяйства и уплаты повинностей. В своих интересах община часто ограничивала самостоятельность общинников, подвергая их действия строгому контролю. Без ведома схода крестьянам не разрешалось покидать место жительства, временно отлучаться на посторонние заработки, продавать постройки, скот и навоз в другие селения и т. д.

Долги семьи считались ее частным делом, и ответственность за них возлагалась на всех членов семьи, независимо от того, кто конкретно был заемщиком. В случае невозвращения долга семья попадала в категорию ненадежной, не заслуживающей доверия общества. По отношению к такой семье в общине могла оформиться и довольно устойчиво сохраняться соответствующая репутация,  нередко  переходившая из  поколения  в  поколение.

Как правило, все виды займов совершались при свидетелях — людях «сторонних» (т. е. незаинтересованных ни в чьей стороне) и надежных. При крупных займах заимодавец и берущий в долг заключали письменное соглашение, скреплявшееся печатью старостой. Возмещение общиной частных долгов крестьян было явлением довольно редким и наблюдалось лишь в случаях, когда должники вовсе не могли удовлетворить кредиторов. Признание миром солидарной ответственности за своего члена отчасти объяснялось соображениями фиска и круговой порукой, отчасти — тесным переплетением связей родства и свойства и обычаем крестьянской общинной взаимопомощи.

Во всех отношениях с внешним миром семью представлял домохозяин/кузё. Он выступал в качестве распорядителя, управляющего хозяйством от имени всех членов семьи, а также в качестве организатора семейного производства. При наличии делового, расторопного домохозяина и нормальном течении дел в хозяйстве контроль общиной за семейными делами сводился к минимуму. В противном случае, особенно если дела семьи приходили в расстройство, и община считала виноватым в этом кузё, решением схода он мог быть заменен другим. Иногда община устанавливала опеку над хозяйством слабого хозяина или брала главу семьи «на поруки» и всю его деятельность строго контролировала. Главой семьи становился отец семейства или кто-либо старший по возрасту, но домохозяином мог быть и младший член семьи, если он отличался умом, находчивостью, владел русским языком, не робел на сходе и перед начальством.

В делах, связанных с взаимоотношениями супругов, мирское общество всегда придерживалось четкой позиции: в пределах семьи за женщиной сохранялись определенные права и относительная самостоятельность, но от участия в общественной жизни она была отстранена. С достаточной уверенностью можно сказать, что грубый и откровенный произвол во взаимоотношениях супругов в удмуртской семье был явлением исключительным, и жестокость мужа в обращении с женой осуждалась в общине.

Степень независимости женщины в семье во многом зависела от размера  приданого, полученного ею во время выхода замуж: чем больше приданого имела она, тем значительнее было место, занимаемое в семье. За женщиной сохранялось право собственности на приданое и на те продукты и изделия, которые она изготавливала сама: холсты, шерстяные ткани, кумышка и т. д. В большой неразделенной семье в ведении старшей женщины, особенно жены кузё, находились все женские работы, и женская половина семьи подчинялась ей. Общественное мнение деревни требовало почтительного отношения к пожилым женщинам: к их голосу прислушивались в семье, на молениях и праздниках им, как и старикам, отводилось специальное почетное место, жены жрецов/вӧсясь – принимали участие в исполнении религиозного ритуала, и, более того, без них ряд молений считался даже недействительным. Но в целом удмуртская женщина все же была лишена возможности проявлять общественную активность и так или иначе находилась в зависимости от мужчины – отца, брата, мужа. Нередко бывали случаи, когда после смерти главы семьи, кенеш указывал женщине мужчину, которого она должна принять к себе в дом в качестве мужа-примака/пыртос. Над хозяйством вдовы с малолетними детьми, не вышедшей вторично замуж, община устанавливала опеку и держала под своим постоянным контролем. Бывали случаи, когда женщину (даже при взрослых сыновьях) признавали главой семьи, она управляла хозяйством, но ее права простирались только на текущие (обыденные) дела. И даже такие права обычно предоставлялись только «доброй» матери, разумной хозяйке, на которую община могла надеяться, что она не «уронит» хозяйство и сохранит его в целости.

На сходах женщина принимала участие только в определенных обстоятельствах, например, когда обсуждались проблемы взыскания податной недоимки, а хозяина нет дома.

За мужем признавалось право на развод, и он мог наказывать жену за мелкие проступки и супружескую неверность. Над супругами стояли община, местная администрация, для которых поддержание «согласия» между мужем и женой являлось одним из предметов постоянной заботы.

Еще большее значение имела деятельность общины по регулированию взаимоотношений родителей и детей. В деревне неукоснительно действовало правило: дети должны повиноваться воле родителей. По традиции молодежь не принимала участия в обсуждении деревенских проблем и на общинные собрания не допускалась. О молодых людях со скромным характером всегда можно было услышать похвальные отзывы в деревне, и, наоборот, вмешательство в дела взрослых, возражения старшим вызывали отрицательную реакцию общинников, особенно стариков.

Мир заботился о том, чтобы крестьянские дети с малых лет приучались к сельским работам. Как само собой разумеющееся воспринималось выполнение некоторых трудовых операций детьми 7–8 лет, а мальчики 12 лет считались уже взрослыми работоспособными людьми. Раннее включение детей в трудовую жизнь семьи было самым действенным средством воспитания. В условиях жизни удмуртской семьи вырабатывалось правило, что трудолюбие, как и другие нравственные качества детей – верный залог спокойной и обеспеченной старости самих родителей. Требуя неукоснительного подчинения в хозяйственных делах, взрослые уделяли мало внимания молодежи в свободное от домашних и полевых работ время, когда она была предоставлена самой себе.

В конфликтных ситуациях, возникавших между родителями и детьми, решение общины чаще всего выносилось в пользу родителей. Если сын обращался к сходу с просьбой разрешить ему отделиться от отца или признать его домохозяином, сход обычно принимал сторону отца, если тот способен управлять хозяйством без угрозы разорения. Лишь в исключительных случаях община сама проводила отделение сына от отца. Причиной тому могли стать раздоры, ежедневные ссоры, отчего хозяйство могло прийти в расстройство. В целом же община всегда поддерживала стремление отцов удержать детей около себя, и сын, живший с отцом, по мнению общинников,  был  более  достоин  уважения,  нежели  отошедший  в  раздел.

Мир следил также за тем, чтобы наследование крестьянского имущества (вернее, не столько наследование, сколько определение доли каждого члена семьи) происходило согласно местным обычаям с учетом фискальных интересов общины. Размер наследства определял отец, и община привлекалась только в тех случаях, когда возникала необходимость разрешить спорный вопрос. Отец как глава семейства обладал широкими полномочиями относительно своих сыновей вплоть до лишения их наследства. Такое лишение могло последовать в случае их неповиновения или при требовании о выделении, с чем не соглашался отец. Эта норма признавалась общественным мнением деревни, и спорное дело разрешалось в пользу главы семьи, если он считался «рачительным» хозяином. Однако, если выдел сыновей из семьи община находила необходимым, она контролировала, чтобы они получили хотя бы минимально необходимое для ведения самостоятельного  хозяйства. В этом проявлялось отношение общины к главе семьи в большей степени как к распорядителю общего семейного имущества, нежели как к владельцу.

После смерти отца движимое и недвижимое имущество делила община, наследство поровну распределялось между сыновьями. Тому из братьев, с кем оставалась вдова или незамужние сестры, выделялась большая часть имущества. С выходом замуж дочери теряли все права на пользование имуществом отца и могли получить его часть только в виде приданого. При жизни отца обязанность обеспечить дочерей приданым лежала на нем, после его смерти – на том из братьев, с кем оставались жить сестры.

Недоимки и частные долги умершего отца переносились на сыновей, если община отказывалась брать их уплату на себя.

Одним из важных вопросов, обсуждавшихся на сельских сходах, был вопрос об опеке. Опека над осиротевшими детьми, слабыми хозяйствами носила традиционный характер, и нормы обычного права здесь выступали с особой наглядностью. На полное свое обеспечение община сирот не брала, а возлагала обязанности по их воспитанию на близких родственников. От негласного правила родственной помощи опекуны не могли отказаться, какой бы тяжелой и нежелательной она ни была для них. Опекун назначался на сельском сходе из людей, отличавшихся хорошим поведением и пользовавшихся уважением общины, и обязан был следить за имуществом, чтобы оно не было расхищено или неправильно использовано. Иногда часть имущества опекаемых шла в продажу, а вырученные деньги хранились в   банке. Сироты могли получить эти деньги только с разрешения сельского схода и опекуна по достижении совершеннолетия. Часть средств шла на уплату недоимок, если таковые оставались после умерших родителей, а также отдавалась опекуну на содержание сирот. Усадебная земля считалась наследственным владением малолетних сирот, земельный надел тоже сохранялся за ними, но до их совершеннолетия им мог пользоваться опекун или община в целом.

Сход периодически контролировал опекуна, выслушивал отчеты о его действиях. Если община замечала, что опекун не исполняет возложенные на него обязанности или не справляется с ними по старости или нездоровью, она пересматривала кандидатуру опекуна и назначала другого. За труды опекунам вознаграждение не полагалось, это считалось обычным делом.

Дореволюционные исследователи и миссионеры отмечали в своих трудах, что среди удмуртов нельзя было встретить нищих – ни детей, ни стариков. Сирот, беспомощных стариков, калек община пристраивала к родственникам. Часто сход даже новопоселенцев принимал в свою среду с условием, что они возьмут под свою опеку то или другое обедневшее семейство, чтобы последнее окончательно не потеряло свою тяглоспособность.

В юрисдикции общины также находились вопросы, связанные с усыновлением. Разрешение на усыновление сход давал при условии, что у желавшего усыновить нет своих детей мужского пола, что он является домохозяином или получил разрешение на усыновление от родителей, наконец, он должен отличаться примерным поведением и быть на хорошем счету у общины. Женщина, лишь овдовев и притом бездетная или при малых детях, могла получить разрешение общины на усыновление «на умершую душу». При этом сход особенно пристрастно обсуждал ее кандидатуру с моральной точки зрения. Брак между приемной матерью и усыновленным не возбранялся, если позволял их возраст. Брать в «детство» к себе можно было    сироту, зятя, члена как своей, так и чужой общины, причем разрешалось усыновлять даже не одного человека, а двоих-троих. При усыновлении члена чужой общины требовался приемный приговор той деревни, где жил усыновитель, и увольнительное свидетельство из общества усыновляемого. Если у идущего в «детство» были живы родители, требовалась их расписка, что они не возражают против ухода их сына в чужую семью.

Под непосредственным наблюдением общины находилось и выполнение ритуалов семейной обрядности. Общественное мнение руководило действиями жителей деревни, заставляя их поступать так, «как принято, как положено». В этом сказывался авторитет мира. Особенно пристальное внимание общины привлекала свадьба, так как создание нового крестьянского двора считалось общественным делом и требовало признания брака со стороны общины. В заключении браков мир принимал участие в виде материальной или нравственной поддержки, а также и непосредственного присутствия во время веселья.

Сами масштабы празднества, величина расходов являлись свидетельством отношения крестьян к вступлению в брак как к очень торжественному и значительному событию, определявшему всю последующую жизнь молодоженов. Община ревниво следила за исполнением ритуалов свадебного обряда, мнение родственников, ближайших соседей, селения в целом являлось регулятором поведения, оказывавшим непосредственное воздействие на сохранение традиционных воззрений и соблюдение традиционных норм.

На свадьбах ярко проявлялась роль индивидуальных носителей традиций, к которым относились, например, дэмчи/сваха, бадӟым ваись/старшие поезжане со стороны жениха, тӧро/главный распорядитель свадьбы и запевала и др.

Чувство общинной солидарности и близости в не меньшей степени проявлялось и в родильно-крестильных и похоронно-поминальных обрядах. А. Н. Семакин отмечал, что свою радость и горе удмурты делят сообща. Родится ребенок, устраивают по этому поводу праздник, и соседи чествуют отца ребенка кумышкой, придя к нему в гости. Умирает человек, опять соседи и родственники вместе оплакивают умершего односельчанина.

Община выступала как хранительница нравственных принципов, она вела борьбу с мотовством, праздностью, воровством, ленью, нерадивым отношением к труду отдельных членов семей. В качестве наказания общество могло подвергнуть провинившихся крестьян денежному штрафу в пользу мирской казны, «отлучить» от участия в общинных празднествах, подвергнуть публичному наказанию и даже выгнать из деревни. Когда дело касалось нравственности, община вмешивалась в частную жизнь даже тех лиц, которые были приписаны к данному обществу, но не пользовались в нем земельным наделом.

В компетенции общины находился вопрос о высылке в Сибирь неугодных ей  членов, и при необходимости она прибегала к этой мере наказания. Принимая приговоры об изгнании из деревни или высылке в Сибирь, община руководствовалась не только тем, что тот или иной общинник был ей неугоден, что оставлять его в своем составе становилось экономически нецелесообразным, но и  тем, что мир нес коллективную ответственность за преступления, разбой и кражи, совершаемые на его территории. При этом, заботясь о соблюдении общепринятой шкалы нравственных ценностей, община действовала не только посредством общественного мнения, но и мерами принуждения.

Среди многообразных дел, контролируемых общиной, важное место занимали семейные разделы/яна потон. При разделах глава семьи делил все имущество, скот и земельный надел на равные части по числу мужчин, и отделявшийся получал положенную ему долю. Сход своим приговором «узаконивал» решение о разделе, и таким образом в деревне появлялось новое крестьянское хозяйство.

По сведениям Г. Е. Верещагина, разделившиеся братья ставили свои дома на отцовской усадьбе. Только в случае особенной тесноты общество отводило одному из них «дворовое место» или в конце селения, или на покинутой незанятой усадьбе, при этом оно руководствовалось утвержденным начальством планом и следило, чтобы были соблюдены меры противопожарной безопасности. При разделе отца с сыновьями на старой усадьбе оставался отец с одним из сыновей, отделявшийся водворялся на новом месте. Если не было отца, община на старое место обычно «приговаривала» старшего  брата   (майорат), реже – младшего (минорат).

При семейных разделах дележу подвергался весь комплекс семейного имущества, кроме усадебного места, мельницы, гумна с овинами, бани, женского добра, пчел и отчасти – земли.

Усадебные места крестьяне не подвергали разделу, она оставалась за одним из членов семьи, другие получали таковую от общества (или все селились на одной усадьбе). Мельницами, гумнами, овинами разделившиеся члены семейства обычно продолжали владеть сообща «сообразно условиям, заключенным на этот счет между ними». Баня отдавалась тому из членов семьи, который «водворялся» на старой усадьбе (остальные получали за нее небольшую компенсацию), но не исключалась возможность и общего пользования ею, особенно если вновь возникшие хозяйства расселялись где-нибудь по соседству. Женское добро в общий раздел никогда не поступало, каждая женщина брала себе «благоприобретенное» ею имущество и приданое.

Исключительно редко предметом раздела становились пчелы. Их избегали делить, так как по народным поверьям, пчелы не любят разделов, поэтому они оставались в общем владении разделившихся семей, хотя доход с них, как и расход по их содержанию, распределялся соответственно праву каждой семьи на общее имущество. Разделившиеся братья не меняли даже места, где стояли пчелы при     отце, если на этом месте они «велись хорошо».

Земельный надел выделялся каждому члену семьи или сообразно имевшемуся у него числу ревизских душ, или поровну; отцовский надел между братьями всегда делился по равной части. В ряде случаев, особенно если община не страдала малоземельем или имела пустующие участки, мир отделившемуся члену семьи выделял надел из общинного резерва.

Если после раздела один из ее членов семьи переселялся в другую деревню,  в силу вступало общинное деревенское право, по которому уходивший не мог претендовать на свою долю в деревенских земельных угодьях, а должен был получить ее от той деревни, куда переселялся.

Отцовская тамга/пус как знак семейной собственности отдавалась тому из   сыновей, который оставался на отцовской усадьбе. Отошедшие в раздел, при выборе знаков руководствовались общим правилом: новый не должен походить на имеющиеся уже в том же селении. Если этого возможно избежать, то обыкновенно пус первого из отделившихся сыновей отличался от отцовского только одним чеком, второго двумя и т. д. Принятие новых тамг происходило на сельском сходе, «чтобы все знали».

Если при разделе семьи возникали ссоры по поводу имущества, последнее слово оставалось за сельским сходом. Он решал проблему, сообразуясь с тем, «кто сколько работал, какая женщина получила приданое от родственников и пр., и на этом основании судил, что нужно передать каждому при разделе из общего имущества». Чаще всего ссоры возникали при разделе семей, члены которых не находились друг с другом в прямом родстве (например, дядья–племянники, тетки–племянники и т. п.) или при разделе семей, состоявших, в частности, из свекра и снохи-вдовы или солдатки с детьми.

Иногда споры по поводу раздела семейного имущества (особенно между братьями) разрешались с помощью жеребьевки.

Самовольные разделы порицались обществом, и виновные подвергались наказанию. Часто сельские сходы принимали приговоры, где определяли, что самовольно отделившихся «за самостоятельных домохозяев ни в каком отношении не признавать и считать их членами общей неразделенной семьи». Самовольных домохозяев не допускали к участию в сельском сходе, не выдавали им дозволительные свидетельства на постройку домов и других строений, не отводили усадебные места. Распространенной формой наказания самовольных домохозяев были штрафы, аресты, розги.

Обычно-правовые нормы и многие элементы традиционных нравственно-этических предписаний удмуртского народа, как и у большинства народов российских  «окраин», играли определяющую, порой исключительную роль в функционировании удмуртской деревни вплоть до 30-х гг. XX столетия.